В 1933 году на станции Колосово (нынешний Столбцовский район) встретились два политзаключенных: советский и польский. «Вязень „капiталiстычнага гаспадарства“ меў на сабе <…> капялюш, добра скроенае восеньскае палiто, беззаганна вычышчаныя боты… Савецкi вязень iшоў у старэцкiм падзёртым кажуху на салавецкiм бушлаце», — вспоминал о моменте обмена драматург Франтишек Олехнович. Именно он оказался тем счастливчиком, которого передали на Запад. Это был первый и последний раз, когда Москва таким образом выпустила политзаключенного-беларуса (следующим это сделал лишь Лукашенко в 2025 году). Рассказываем об этом человеке: чем он прославился, как попался на удочку Москвы, благодаря чему вышел на свободу и как сложилась его дальнейшая жизнь.
Встреча на станции Колосово
Почему Колосово? В 1921 году между Варшавой и Москвой был подписан Рижский мир, который завершил войну между ними. По этому документу произошел раздел Беларуси: западную часть страны отдали Польше, восточная (БССР) вскоре вошла в состав СССР.
Завершив противостояние военным путем, эти страны не стали друзьями. Слишком разными были их общественно-политические и экономические модели. Неудивительно, что периодически за решетку и там, и там попадали люди, которые были нужны по другую сторону границы. Так возникла идея обменов — всего их произошло десять. Поляков в первую очередь интересовали ксендзы и разведчики, большевиков — члены польской коммунистической партии, диверсанты и опять же разведчики. Случалось, что за один «заход» стороны менялись сотнями людей. Например, в 1923 году СССР отдал Польше 617 человек, а взамен получил 317. Эти массовые обмены шли вплоть до 1932-го. Но в следующем году впервые случился одиночный, индивидуальный обмен — причем беларуса на беларуса: политика, общественного деятеля, автора знаменитой отечественной грамматики Бронислава Тарашкевича обменяли на Франтишка Олехновича.
«Апошнім часам мы прызвычаіліся бачыць на месцы Аляхновіча арыштаваных ксяндзоў, польскіх патрыётаў і дзеячаў. Першы раз вяртаецца гэтай дарогай беларус», — писал деятель беларусского национального движения Антон Луцкевич.
«Я ўжо вырозьняваў (отличал. — Прим. ред.) твары людзей, якiя да нас падыходзiлi. Наперадзе йшоў нейкi высокi мужчына ў цывiльнай вопратцы. Зь iм — з двума палiцыянтамi па бакох — той, каго польскi ўрад абменьваў на мяне: Бранiслаў Тарашкевiч. У гэты мамэнт я адчуў ня толькi духовы, але й фiзычны кантраст памiж намi. Вязень „капiталiстычнага гаспадарства“ меў на сабе <…> капялюш, добра скроенае восеньскае палiто, беззаганна вычышчаныя боты… Савецкi вязень iшоў у старэцкiм падзёртым кажуху на салавецкiм бушлаце», — вспоминал драматург в своей книге «У капцюрох ГПУ».
Что происходило потом? «Цырымонiя абмену. Адданьне чэсьцi, паклон капялюшом, сьцiсканьне рук, падпiсаньне акту абмену. I мы, калiшнiя прыяцелi, а цяпер — чужыя сабе людзi, шляхi якiх разыходзяцца ў процiлежныя бакi, падалi сабе рукi. Звычайныя вастрожныя камплiмэнты: „Добра выглядаеш“. — „Ты таксама“. — „Дзякуй, але сумляваюся“… Пасьля — колькi горкiх словаў за манлiвыя мiражы», — вспоминал драматург.
По легенде, когда они пожали друг другу руки, Олехнович спросил у Тарашкевича: «Бронюсь, куды ты ідзеш?!» Первого ждали 11 лет жизни на свободе, второго — арест менее чем через четыре года, а затем расстрел.
Год в тюрьме и пешком от Вильнюса до Минска
Франтишек Олехнович родился в 1883 году в Вильно, который тогда был под властью Российской империи. Его отец происходил из обедневшего шляхетского рода из-под Радошковичей, работал в виленском театре музыкантом. В детстве он брал с собой на работу юного Франтишка. Тот настолько полюбил театр, что ничем другим уже не интересовался. Учась в Виленской гимназии, оставался на второй год в четвертом и пятом классах, пока его не исключили. Отец устроил его в химико-техническую школу — юноша и оттуда ушел спустя год.
Франтишек рвался на сцену, а потому подался в Краков (этот город тогда находился в составе Австро-Венгрии). Границу пересек нелегально, и в первую же ночь в новом городе его задержали — ненадолго, но с тех пор Олехнович будет сталкиваться с арестами на протяжении всей жизни. Выяснилось, что набора на театральный курс местного университета в этом году нет. Франтишек год был вольным слушателем историко-литературного факультета того же вуза, а затем не выдержал и уехал в Варшаву. Там он в 1904-м поступил в местную театральную школу, спустя три года окончил ее и стал работать в одном из передвижных театров. Но через год он оставил и его — судя по всему, уровень не соответствовал ожиданиям. И вернулся в родной Вильно, где стал журналистом польскоязычных изданий.
Однако мечта о сцене не оставляла Франтишка. В 1910-м случилось важнейшее событие в отечественной театральной истории — в Вильно состоялась «Первая беларусская вечеринка». Зрителей было около тысячи, артистов же около сотни — драматический, хоровой и танцевальный коллективы. Олехнович выступил режиссером спектакля и исполнил одну из главных ролей.
Казалось бы, молодого человека ждало продолжение карьеры, но вскоре ему пришлось бежать. В одном из польскоязычных журналов появилась его статья, в которой российские власти увидели призыв к свержению монархии и оскорбление «небесных сил». Издателя вызвали на допрос в полицию. Не дожидаясь того же, Франтишек вновь уехал за границу, в Австро-Венгрию, и стал выступать в польских передвижных театрах.
В 1913 году появился шанс вернуться домой: в Российской империи отмечали 300-летие правящей династии Романовых и в честь этого объявли амнистию. Олехнович приехал в Вильно и сам пошел к прокурору. Ему простили оскорбление «сил земных» (властей), а вот «сил небесных» — нет, и отправили на год в виленскую тюрьму Лукишки. Именно там Франтишек и написал свою первую пьесу «На Антокалі» (Антоколь, Антакальнис — район в центре Вильно и современного Вильнюса. — Прим. ред.).
Следующие десять лет вместили в себя Первую мировую войну, революцию 1917 года, падение монархии, приход к власти большевиков, провозглашение Беларусской Народной Республики, советскую и польскую оккупации, которые помешали БНР укрепиться. Для Олехновича это время было чрезвычайно сложным в бытовом плане, но стало пиком творчества.
Выйдя из тюрьмы, он пытался ставить спектакли, но его полупрофессиональный кружок быстро распался. Чтобы прокормить семью, драматург оформлял вывески, работал маляром, пожарным, контролером электросетей, преподавателем в детском приюте. Параллельно он писал пьесы — в разные годы были созданы «Пан міністар», «Шчаслівы муж», «Чорт і баба», «Цені», ряд других произведений. Они ставились не только тогда, но и намного позже, в независимой Беларуси. Недаром Олехновича называют «бацькам найноўшай беларускай драматургіі».
Также он не оставлял попыток создать собственный театр — как в Вильно, так и в Минске, куда дважды приезжал. Первый раз он добрался до нынешней беларусской столицы в июне 1918-го — шел пешком, около Молодечно подсел в повозку к каким-то шляхтянкам и без пропуска пробрался через линию фронта (еще шла мировая война). В Минске тогда действовало Первое беларусское товарищество драмы и комедии — профессиональный театр. На его сцене Олехнович поставил свою пьесу «Бутрым Няміра», сыграл в ней главную роль — и так после одной ночи проснулся знаменитым.
Тогда товарищество возглавлял Флориан Жданович. В какой-то момент Олехнович отделился от него и создал свой коллектив. Затем власти — в тот момент советские — объединили их труппы, но двум руководителям в одном коллективе места уже не было. Весной 1919-го Франтишек переехал в Вильно, осенью того же года вернулся в Минск, сделав еще одну попытку создать профессиональный коллектив, о котором мечтал, но ситуацию сильно осложняла политическая нестабильность и постоянная смена властей. Летом 1920-го он перебрался обратно в родной город.
Ловушка для мечтателя
В Вильно Олехнович прожил следующие шесть лет, но затем переехал в СССР. В чем причина? В Западной Беларуси продолжалась политика полонизации, ни о какой автономии для этой территории в составе Польши речи не шло. В мае 1926 года и вовсе произошел государственный переворот — к власти в Польше пришел Юзеф Пилсудский и установил режим «санации» (от латинского sanatio — оздоровление). Фактически это была военная диктатура. В БССР же ситуация на тот момент выглядела куда лучше. Проводилась политика беларусизации. Россия вернула аннексированные ранее земли Восточной Беларуси (пусть и не все). Работал БГУ, расцветала беларусская литература и печать.
Позже в книге «У капцюрох ГПУ» (ГПУ — Главное политическое управление, предшественник НКВД и КГБ) Олехнович пересказывал свой диалог с Петром Метлой, делегатом польского сейма. Петр симпатизировал СССР и только что вернулся из поездки в Минск.
— Ну i як там у Менску?
— Гм… О!.. Ого!..
— Узапраўды?
— О, яшчэ як!
— Далiбог?..
— Эге!..
— Беларускiя школы?
— Тысячы! Уся Савецкая Беларусь пакрыта густой сеткай школ…
— Беларускiх?
— Беларускiх.
— Унiвэрсытэт?
— Беларускi.
— Выдавецтва?
— О! Тыраж кнiжкi даходзiць колькiдзесят тысячаў… Госiздат плацiць вялiзныя ганарары… Зьявiлася шмат маладых выдатных талентаў…
— Што вы кажаце!
— Ага!
— Тэатр?
— О, тэатр!.. Каб вы бачылi!.. Каб вы былi ў тэатры!.. Тэатр!.. О-го-го!
— Рэпэртуар?
— Арыгiнальны i перакладны. Зьявiлася шмат беларускiх п’есаў: «Кастусь Калiноўскi», «Каваль-ваявода», «Вiр», «На Купальле»…
— Акторскiя сiлы?
— Ой-ой-ой!.. А якiя пастаноўкi!.. Дэкарацыi… балет… аркестра…
— Ну?
— Кажу вам.
Чувствуется, что Олехнович, поверивший таким разговорам и поплатившийся за это, постфактум пишет тут с сарказмом. Однако в тот момент поводов для оптимизма у него действительно хватало. Например, в Беларусском драматическом театре — 1 (теперь это Купаловский) поставили пять пьес его авторства, в популярном театре Голубка — восемь.
Параллельно свою игру вели спецслужбы. Они отправили за границу беларуса Александра Ульянова, которого назначили сотрудником советского посольства в Польше. Этот дипломат и разведчик (мы рассказывали о нем в отдельном тексте) среди прочего активно убеждал эмигрантов вернуться домой. С его помощью Олехнович получил визу. Он условился с женой, что поедет первым, и если все сложится хорошо, то останется в СССР, а она с двумя детьми переедет к нему.
Олехнович прибыл в Минск 17 ноября 1926 года. Столкнувшись с восторженным приемом, он решил остаться и 26 декабря получил советское гражданство. Но уже 1 января 1927-го его арестовали и обвинили в шпионаже в пользу Польши. Впрочем, драматургу еще относительно повезло. «У першыя гады пасьля майго арышту фiзычнага прымусу пры допытах не было. Бiлi адно толькi на пагранiчных пастанях ГПУ. Цяпер гэта робiцца пры допытах даволi часта — нават у Маскве», — вспоминал он в 1933 году. К товарищам Олехновича по несчастью, арестованным позже него, уже применялись пытки.
Франтишек ничего не признал, получил 10 лет и был отправлен на Соловецкие острова. Впрочем, подпиши он признание в шпионаже, его — по собственным словам — мог бы ждать расстрел.
Пример драматурга тогда еще казался единичным, беспрецедентные массовые репрессии, которые начались спустя несколько лет, предвидеть было невозможно. И деятели беларусского национального движения продолжили возвращаться в БССР (например, именно так поступил один из создателей беларусской государственности Вацлав Ластовский). Кто мог знать, что всех их впереди ждет расстрел.
В то же время и сами граждане Советской Беларуси еще не боялись хлопотать о несправедливо обвиненных (пусть и без особого результата). В октябре 1927-го в честь 10-летия со дня Октябрьской революции в стране проходила амнистия. Группа интеллигенции — в том числе классики беларусской литературы Янка Купала, Якуб Колас, Максим Горецкий, Змитрок Бядуля — попросила включить в список на освобождение Олехновича. Им отказали. В ноябре того же года Горецкий написал еще одно отдельное письмо, в декабре 1928-го перечисленные люди и их коллеги сделали третью попытку. Но ничего не помогло: власти каждый раз были против.
Соловки и последний обмен
Какой была жизнь за решеткой? Драматург рассказывал, как еще в пересыльной тюрьме смог отчасти решить проблему уголовников, которые забирали всю еду у «политических». «Знайшоўшы месца на нарах памiж двома здаравеннымi вярзiламi, разлажыў свае запасы й пачаў частаваць сваiх новых суседзяў. Неўзабаве з iншых нараў пачалi злазiць нейкiя тыпы i наблiжацца да нас з выглядам галодных ваўкоў. „Ну! Чаго тут! Пайшлi вон! — рэагавалi мае новыя апякуны. — Усiх адзiн чалавек не накормiць!“ Я пераканаўся, што мая тактыка правiльная. Падкормлюючы гэтых двох хулiганаў, я меў шансы, што ўсе мае прадукты ня будуць пажортыя адразу. Каб ня гэта, я мог бы апынуцца ў якi-небудзь дзень зраньня бяз кусочку цукру, бяз папяросiны», — вспоминал он в книге.
Условия в лагере на Соловках были очень тяжелыми. «Нас будзілі, а трэцяй гадзіне ночы. У тры з паловай — праверка і раздача прыладаў: піл, сякер. А гадзіне чацвёртай выхад на працу ў лес. Ісці трэба было 10 кіламетраў, вяртацца таксама 10. Працаваць цяжка. А трэба вам ведаць, што панаваў там прынцып „дрына“, так завуць кій. Білі часта, не толькі за правіны, але і за невыкананне нормы працы. Натуральна, той, хто неяк атрымаў пратэкцыю ці нечым спадабаўся ахоўнікам, унікаў кары. Я, напрыклад, падараваў люльку. Меў добрую англійскую люльку. Падараваў яе ахоўнікам… Былі розныя кары. Распраналі да бялізны, і нейкі час трэба было прастаяць на марозе», — рассказывал Олехнович в интервью.
Однако пик репрессий еще не наступил, потому наряду с издевательствами охраны, каждодневной работой, антисанитарией в Соловках имелись и признаки относительно нормальной тюремной жизни. Работал театр, пару раз в неделю заключенных водили в кино, имелась богатая библиотека и даже музей. «Нейкi час я выконваў абавязкi музэйнага стоража. Мая праца была нескладаная. Я прахаджаўся музэйнымi калiдорамi, а часам выстойваў пад дзьвярыма, пiльнуючы, каб „сацыяльна блiзкiя“ не павыкрадвалi экспанатаў», — рассказывал Олехнович. С помощью других заключенных беларусов он какое-то время работал в театре, но потом коллектив ликвидировали. После этого Франтишек трудился на складе, в канцелярии, был сторожем, рисовал плакаты и лозунги в изобразительном отделе и даже стал его руководителем. Однако затем без объяснения был «разжалован» в обычного арестанта.
А потом в жизни драматурга произошли неожиданные изменения. 13 июля 1933 года его посадили в изолятор, 15-го отправили в Ленинград, оттуда 17-го он прибыл в Москву. Олехновича посадили в пересыльную камеру Бутырской тюрьмы, где он находился до начала осени. Судя по всему, именно тогда шли переговоры о его обмене.
Как это стало возможно? Его виленские друзья, представители беларусской интеллигенции, составили письмо с просьбой обменять Олехновича и передали его в Варшаву. Документ получилось донести до Пилсудского. Тот вначале был против, но его сумели уговорить.
Однако переговоры с Москвой шли долго. «Мой вiленскi знаёмы, б[ылы] рэдактар, Мар’ян Сьвяхоўскi <…> гэтым часам жыў у Варшаве i горача ўзяў да сэрца справу майго вызваленьня. Не займаючы нiякага адказнага становiшча, ён, аднак, меў вялiкiя ўплывы, i зь iм лiчылiся людзi, якiя кiравалi дзяржавай. Ён быў бадай што не штодзённым гасьцём у мiнiстэрстве замежных справаў на Вежбовай вулiцы. Пабачыўшы яго, мiнiстэрскiя чыноўнiкi з жахам выкрыквалi: „Ах, пане Мар’яне! Вы йзноў будзеце гаварыць аб Аляхновiчу! He кажэце, калi ласка, нiчога. Ужо робiцца! Робiцца ўжо“», — рассказывал драматург.
Лишь 4 сентября 1933 года, после полутора месяцев в Бутырке, Франтишка побрили (в пересыльных камерах не было такой традиции), отправили в баню, дали новое нижнее белье взамен того, что не менялось шесть недель. После этого Олехновича перевели в другое крыло тюрьмы, в одиночную камеру, где дали большую миску каши, чай, десять папирос, чистую постель и подушку. Немного позже выдали новую верхнюю одежду. И лишь за день до выезда на границу он узнал, что достигнуто соглашение о его передаче в Польшу.
Парадоксально, но обмен в сталинские времена проходил более человечно, чем при Лукашенко. Теперь политзаключенных также переводят перед освобождением в другую тюрьму, дают лучшую еду, но при этом (как показала ситуация с Сергеем Тихановским, Натальей Дулиной и другими, кого обменяли в конце июня) везут на передачу с мешком на голове и ничего не говорят до последнего.
Олехнович успел вскочить буквально в последний вагон. Как уже отмечалось, в 1932-м массовые обмены завершились. Франтишек упоминал в своей книге, что через месяц после его обмена в Литву аналогичным образом еще передали ксендзов, с которыми он вместе сидел в Бутырке. Но этим все и закончилось. Не выйди Олехнович тогда на свободу, в 1937-м он почти со 100%-ной вероятностью был бы расстрелян.
Счетчики днем, мемуары ночью
Итак, навстречу Олехновичу в Советскую Беларусь пошел Бронислав Тарашкевич, член Академии наук Беларуси и создатель первой беларусской грамматики. К тому времени ее, недостаточно советскую, уже заменили так называемой наркомовкой — новой, более близкой к русскому языку системой правописания, принятой в ходе реформы 1933 года. Тарашкевичу не разрешили остаться в Минске, а отправили на работу в Москву, в Международный аграрный институт.
А уже в 1937-м его арестовали. В начале следующего года приговорили к расстрелу, однако мучили еще более девяти месяцев, держа в особом режимном корпусе НКВД в минской городской тюрьме — нынешней Володарке. За это время Тарашкевича заставили дать показания на 249 человек. А после безжалостных пыток расстреляли.
Олехнович же приехал в родной Вильно, который тогда уже принадлежал Польше. За лагерные годы жена ушла от него, но с детьми он продолжал общаться. «Бацька быў чалавекам вады, — рассказывал его сын Юрий. — Як толькі цяплела, мы сядалі ў каяк (байдарку. — Прим. ред.) і цэлы дзень плылі па Вяльлі. Толькі позьнім вечарам спыняліся, ішлі на начлег у якую‑небудзь незнаёмую хату. На вячэру была традыцыйная бульба і вялікая міска з кіслым малаком. І кожны са сваёй лыжкай».
В общественной жизни Франтишку было сложно. О нем распространяли слухи, что он является агентом советских спецслужб или же польской дефензивы. Многие беларусские организации тогда ориентировались на СССР, поэтому места в них Олехнович не нашел. Возможностей заниматься театром в условиях полонизации также не было. Друзья помогли ему устроиться в самоуправление на должность контролера электрических счетчиков.
В свободное же время он писал воспоминания. Первоначально Франтишек хотел сделать это на родном языке, но газета «Беларуская крыніца» отказала ему в публикации даже без гонорара. Редакция же польской газеты «Słowo» сама сделала предложение, поэтому он стал писать книгу по-польски и публиковал ее там фрагментами.
«Паслаў свой перакладзены рукапiс у расейскай мове ў газэту „Возрожденiе“ ў Парыж. Надрукавалi. Прыслалi грошы. Тады я сваiм коштам выпусьцiў свае ўспамiны кнiжкай у польскай мове. Зарабiў. Кнiжка разыйшлася. Знайшоўся выдавец на другое выданьне. Зьвярнулася да мяне фiрма G. Nerbini з Фiрэнцэ (Флоренции. — Прим. ред.). Выдрукавалi па-iтальянску La verita sulla Russia Bolscevica. Атрымаў прапановы з Рыо-дэ-Жанэйро. Зьявiлася Sete annos nas garras sovieticas па-партугальску. Друкавала мяне ўкраiнскае „Дiло“, а пасьля выпусьцiла асобнай кнiжкай „7 лiт на Соловках“», — вспоминал Олехнович.
Только в 1937 году он, переведя книгу на беларусский, выпустил «У капцюрох ГПУ» на родном языке, но был вынужден сам заниматься ее распространением (в том числе отправляя знакомым).
Два выстрела на пороге
Спокойная жизнь Олехновича продолжалась недолго. Подписав пакт Молотова — Риббентропа, сталинский СССР и нацистская Германия разделили Восточную Европу на сферы влияния. Польша была оккупирована немцами. Вильно как «троянского коня» передали Литве, разместив там советские войска. Уже в 1940-м эта республика, как и другие страны Балтии, была оккупирована, получила марионеточную, подведомственную Кремлю власть и лишилась независимости.
Олехнович был вынужден прятаться. Сменив внешность, он жил под Вильно. «Мне, непрывыкшаму да сельскай гаспадаркі, цяжка было. Далі мне ў рэшце рэштаў найлягчэйшую работу — пасьціць жывёлу. Я меў пад сваёй апекай чатыры каровы, якія пасьціў на лясным квадраце, па бакох якога расьлі: жыта, бульба, капуста… Як я ні сачыў за сваймі кароўкамі, заўсёды адна ішла ў шкоду. Выганю адну з жыта, бачу — другая ўжо гаспадарыць у бульбе, выганю яе з бульбы, а тут трэйцяя ўжо пажырае капусту… І гэтак увесь час даводзілася кідацца з аднаго боку ў другі, прабіраючыся празь лясныя кусты, гальлё», — вспоминал Франтишек. Когда настали холода, он вернулся в город и ночевал по очереди у семи приятелей и знакомых, каждый день меняя место. Однако шли аресты, и знакомые один за другим отказывались его принимать.
Лишь когда на СССР напала нацистская Германия, Олехнович смог легализироваться. Пытаясь помочь беларусам, Олехнович стал одним из создателей Беларусского национального комитета, который ходатайствовал перед оккупантами об освобождении наших соотечественников из тюрем, взял под опеку беларусскую гимназию и музей (они успешно действовали при нацистах и были закрыты, когда им на смену пришли коммунисты). В 1942-м драматург также стал редактором еженедельника «Беларускі голас». В нем печатались официальные сводки с фронта, предоставляемые оккупантами, а также материалы по истории и культуре Беларуси. Никаких текстов Олехновича, восхваляющих нацистскую власть, исследователи не нашли.
Получив возможность заниматься творчеством, Олехнович редактировал свои прежние произведения, а также в 1943-м написал новую пьесу — «Круці не круці — трэба памярці». Ее название, заимствованное из фольклора, оказалось для автора пророческим.
3 марта 1944 года в двери его квартиры позвонили. Не дописав воспоминания, хозяин пошел открывать. На пороге стояли двое. Олехнович провел их в свой кабинет. Какое-то время шел спокойный разговор, а затем прозвучал выстрел.
«Ходзіць шмат меркаванняў, хто гэта зрабіў: адныя гавораць [польская] Армія Краёва, другія — савецкія партызаны, трэція — самі немцы. Аднак, хто зрабіў гэты тэрарыстычны акт, так і застаецца невядома», — писала в мемуарах одна из местных жительниц. Позднее выяснилось, что это сделали литовские советские партизаны, о чем признались в донесении в Москву. Драматург не дожил шесть дней до своего 61-летия.
Убийство Олехновича вызвало шок. Хоронить его вышли тысячи людей. Гроб Франтишка, покрытый национальным бело-красно-белым флагом, положили на роскошный катафалк, который везла четверка лошадей. За гробом молодежь несла 26 венков, затем следовали ученики беларусских школ, оркестр и духовенство.
Страх длиною в полвека
Драматурга похоронили на одном из местных кладбищ. Однако в 1960-м последнее снесли. Лишь в 1989-м состоялось символическое перезахоронение Олехновича на знаменитом виленском кладбище Расу, где теперь стоит памятник-кенотаф.
Дети драматурга смогли выехать в Польшу, но всю жизнь никому не признавались в родстве с ним. Еще в 1990-м Юрию, сыну драматурга, позвонила дочь. Сказала, что видела книгу какого-то Франтишка Олехновича, и спросила, не родственник ли он им. Но Юрий ответил, что не знает этого человека. Страх сидел в нем долгие годы. Он рассказывал, что после Второй мировой всячески стремился не выделяться: выступал на митингах, пропагандировал коммунизм, в который не верил.
Однако в какой-то момент — действие происходило еще при жизни советского диктатора Иосифа Сталина — Юрия вызвали в партийный комитет, где показали две его биографии. Одну — которую написал он сам, что якобы происходит из рабочей семьи. А вторую — настоящую. «Ён расказваў, што калі пабачыў сапраўдную, то ў яго зямля ўцякла з-пад ног. Першы сказ: „Ежы Аляхновіч — сын беларускага нацыяналіста Францішка Аляхновіча“. Далей ён ужо нічога ня бачыў, у яго затрэсьліся ногі. Яму пашанцавала, яго проста выгналі з партыі. А магло быць па-рознаму, гэта ж яшчэ было пры Сталіну», — объясняла историк Елена Глаговская. Она нашла Юрия в начале нулевых годов, и лишь тогда его наследники узнали, кем был их дед Франтишек. Даже не зная об этом, правнучка драматурга стала театроведом.
Более десяти лет назад в Беларуси появилась премия имени Франтишка Олехновича — ее вручают за произведения, написанные в заключении. К сожалению, редкий год теперь обходится без новых лауреатов.
Читайте также
